Этюды о здоровье. ЭСТЕТИКОТЕРАПИЯ. МОЛЧАНИЕ

Аль-Вика БЫКОВА

Сквозь немытый с доперестроечных времен лестничный витраж рассматриваю внизу лавку «прокурорского надзора». Сегодня дождь, и она, слава Богу, пуста. Можно спокойно пройти по тротуару, причем в любую сторону (вот оно — счастье свободного выбора!) на проезжую часть улицы. На достаточном расстоянии от лавки-судилища-рядилища я могу радоваться золотистым с синеватым подсветом пузырикам, танцующим танго на малахитовых лужах (отражает всяческую зелень). Люблю дожди, а пузырчатые, сверкающие — особо, потому на ходу мурлыкаю:
Люблю дожди,
Их капельную грусть,
Напев и ритм
Я знаю наизусть.
Практически не ношу с собой зонта. Таковой в моем доме имеется. Подарен мне группой аспирантов Львовского государственного университета, но зонт, очевидно, в целости и сохранности достанется моим правнукам.
В вёдро, когда на лавке идет бойкий суд-пересуд, я стараюсь выйти из подъезда незамеченной. Справа и слева от подъезда растут кусты. Они-то и позволяют мне потихонечку прошмыгнуть мимо опасного полигона: осуждение и обсуждение ближнего генерирует волну низкой частоты, и потом долго болят колени.
Но сегодня Дождь, и я не торопясь добираюсь в свою лабораторию, усаживаюсь на самодельную лавку-молчальницу и сквозь биноклем сложенную ладонь принимаюсь разглядывать наш с Катюшей Булычевой вчерашний водянистый пейзаж. Может, это мы с Катей и «накаркали» сегодняшний дождичек. За стеклами огромных итальянских окон дождь перестает, и я кисточкой переношу его продолжение на наш вчерашний ватман, продолжая досочинять-напевать свою дождливую песенку:

Поют дожди, я не одна, Мне из окон трава видна, Трава без пыльных мелочей В цветенье капельных лучей...
Пожалуй, наша с Катей вчерашняя радуга над изображенной нами рекой должна быть поближе к зрителю. А что, если один ее конец поставить на песок?
А мне в окно река видна, Песок без пыльных мелочей В сиянье радуги свечей...
А на том берегу, на пригорке за лесом, видна маковка церкви...
И церковь мне в окно видна, И крест без пыльных мелочей В свеченье ниточек-лучей...
—        А где же окно, Альвика? — это
Наташа    Булычева    спрашивает    про
пейзаж.    Она    вместе    с    Екатериной
пришла на урок суггестивной живопи
си. Я плохо слышу, и появление де
вочек для меня неожиданно.
—        Думаешь,    через    окно   станет
красивее?   —   Маленькая,   четырехлет
няя Наташка пожимает своими быст
рыми плечиками, но по ее напряжен
но    замолкнувшим    глазам    понимаю:
«Хочу посмотреть!»
Голубовато-белой гуашью сажаю наш пейзаж в рамку окна размером во весь лист. На подоконник ставлю зажженную свечу. Пейзаж сразу из сумрачно дождливого дневного перешел в вечерний «последождливый», как его тут же с удовольствием окрестила Наташа.
Теперь мы втроем сидим на лавке и молча разглядываем ватман. Наташке не терпится «вставиться». Она подцепила своей кисточкой красную-красную (любит открытые яркие цвета) гуашь и бежит к картине (смотровое расстояние у нас метров пять). Изменение тональности пейзажа на долю секунды   опередило   Наташку,   вонзившую солнце в небо там, вдали за рекой.
Солнце и Свеча, молча вглядываясь друг в друга, напоили отрадой молчания погружающуюся в сумерки мастерскую. Свет мы не зажигаем, привычно молча наслаждаемся быстроменяющимися оттенками картины: свет и звук, а тем более звучащее слово искажают цветоформальные фильтры среды обитания.
В Наташкином возрасте биоэнергетическим хитростям Молчания меня обучало местечко Отрадное Кунцевского района. Ритмичная работа фильтров Дела, Слова, Помышления регулировалась снегами, тропинками, дождями. Доля Слова (неписьменного, конечно, — до школы я не умела грамоте, и никто мне не читал вслух) была незначительной. На рассвете часто без завтрака (могли ведь и не отпустить) я исчезала в лес, возвращалась по вечерней заре. Пропустить экспозицию Заката до сих пор считаю скучным неразумием.
В дни холодные или очень сырые накопленные на воле мыслеформы неторопливо превращались в движение фигур на шахматном поле. Я редко выигрывала у своих друзей-мальчишек Савелия Пассека и Вальки Родько. Они были старше меня и уже ходили в далекую городскую школу. Там они заразились шахматами. Первую нашу партию мы разыграли смешными фигурами, слепленными из черного и белого хлеба, на задней стенке фанерного ящика, черные клетки заштриховав фиолетовыми химическими чернилами.
С наступлением темноты шахматное Молчание заканчивалось поневоле, и я брала реванш бесконечными продолжениями сочиняемых мною на ходу о наших втроем приключениях.
Мои первые импровизации развили во мне особую чувствительность к показаниям компаса слушающего Молчания. По едва уловимому спаду напряг жения внимания я знала: все, на сегодня хватит, до следующего раза.
Ошибиться было нельзя. Иначе Савелий не усядется за старый, обшарпанный, но прекрасно звучащий рояль, а мы с Валькой не сможем под вольные пассажи нашего друга обдумывать в соавторстве с сумерками завтрашний поход втроем в подвалы разрушенной церквушки села Троекурова.
Упорное молчание нашей троицы огородило меня от любопытствующей, расспрашивающей, жалеющей толпы в мою первую судьбоносную грозу тридцать четвертого. Турбины молчания накапливали неприкосновенный энергетический запас и тогда, когда меня, дочь почти врага народа (исключен из партии, выслан в Сыктывкар), публично, перед избравшим меня классом освобождали от председательства пионеротрядом, и тогда, когда фабричный комитет «Иголки» разъяснил мне, что дети за родителей не отвечают, но все же...
Пятьдесят лет спустя на другом берегу океана времени, в Одессе, накопленная в детстве хирургическая энергетика Молчания помогла мне одержать одну из побед над собой; озвученная постсила этой победы помогала мне неоднократно вытаскивать моих пациентов из всяческих «ям».
Мое Молчание
Спаси мое звучание,
Судьбы моей,
Грозы моей не расплескай,
Пиалу с чаем я Тебе, Молчание,
Уже поставила на самый край.
Не верь, Молчание,
Любви нечаянной
И в день венчания зажги мосты.
И пусть горят они
А мы в молчании,
Мы выпьем вновь с Тобой
Опять на «Ты».
Ты не судись со мной,
Ты не рядись со мной,
Упрямых слез моих, прошу, не привечай,
В горах Молчания, Надежд и чаяний
Ты просто, друг, меня не замечай.
Мое Молчание,
Тропинки окончание,
Я буду петь тебе над морем до зари.
Я погружу в Тебя шаги отчаянья,
Но никому про то не говори.
Молчание разглядывания, глубокое погружение в молчание диалога кисточками, сосредоточенное молчание переделывания и переиначивания, изобретательное молчание нового из старого позволяют занимающимся в нашей лаборатории осознать, что устное и письменное говорение, не обеспеченное золотым запасом Молчания, есть не что иное, как словоблудие. И они начинают сопротивляться гипнозу газет и телевидения. А это уже немало.
Важнейшей целью разных форм молчаливых медитаций является проникновение в структуру воспринимаемых объектов, обнаружение частей целого и связей между ними. Незаменимым проводником в этих тонких пространствах является диалог пуговиц: «Чья же ты все-таки родственница, пуговица?»
Сестрица-кисточка и братец-карандаш — взаимосуггестивные близнецы. А вот пуговица?
*   *   *
Лайковые перчатки невесты с малюсенькими белыми пуговичками и серьезные, цвета вороненой стали, черные пуговицы на костюме жениха. ЧЕРНОЕ и БЕЛОЕ преклонили свои цветоформы перед ликами русских икон у алтаря.
Перед белым-белым квадратом пенопласта четырехлетняя Ксюша Шапиро. Черная с золотой окантовкой нарядная франтиха-пуговица выбрана из радужной россыпи пуговиц-претенденток и зажата в руке. Сколько возможностей превратит в невозможности такой простой и естественный ход пуговицей. Серые с длинными ресницами глаза Ксюши пьют жадными глотками ледяную воду Белой Энтропии.
Молчание. Я молчу напряженно — я очень-очень понимаю. Папа-физик молчит сосредоточенно — он догадывается. Нежная мама молчит и сопереживает.
Где-то лопнуло стекло, и я не заметила той доли секунды, когда белый квадрат открыл свой блестящий черный глаз. Так раскрывается почка, и невесть где находившаяся плоть листа уже есть.
Ход мой. Черный глаз ждет, надеется, я сфальшивлю. Забывая, что моему партнеру всего четыре года, я увлекаюсь и иду ва-банк: белая, такая храбрая и отчаянная пуговица, совсем в другом, недосягаемом для черного глаза углу белой пустыни, взметнулась знаменем над невидимой башней из слоновой кости.
Но знамя трепетало всего одну гордую — я вас-знать-не-хочу — секунду: Ксюша приделала черную головку-пуговицу моей белой надежде. Не смирившись перед злодейкой-судьбой, я превратила куколку-матрешку в бабочку, отыскав продолговатые, с красными крапинками желтые пуговицы-крылья в пуговичных сокровищах Ксении Шапиро.
«Мой ребенок, Ксюша, очень активен, резв в поведении, общителен. Часто девочке недостает внимательности и сосредоточенности на одном объекте — одномоментное включение во множество пространств. Семиотика ее пространства — «тугая фактура». Лучше запоминает и воспринимает стихи, чем прозаический текст» — Андрей Шапиро.
«Малый невроз, затрудняющий объединение частей в целое», — записала я в карточке Ксении и перевела ее из группы взаимосуггестивной живописи в пуговичную группу.
Аккуратненькая, чистенькая, скоро уже трехлетняя Катька-жадина краски свои никому не давала. Весь лист ватмана пыталась захватить сама, выжимая соавтора в закуточек, куда не могли дотянуться ее ручонки.
Пуговицы ее озадачили: за один ход пуговицы можно оккупировать совсем малюсенький кусочек картонки. В какой хитрый угол ты ее не помещай, всех возможностей у партнера пуговица отнять никак не сможет. И что хуже всего — партнер может просто переходить твоей (ужас!) собственной (ужас!) пуговицей и поставить ее в дурацкое положение вдали от центральных перспектив картонки. Но ведь все становится тем не менее красивее, это должны признать завидущие и загребущие Катины глаза. В глазах ее вспыхивает: «Сила не в «много», сила в «как».
«Малый невроз жадности, преобладание части над целым» — записала я в Катиной карточке и перевела в пуговичную группу.